– Когда в России все изменится?

Так, как представляют себе люди, которым сильно хочется перемен, наша страна не изменится.

Потому что иначе Россия перестанет быть Россией.

В России есть справедливость и воля. А права и закона нет.– 94% обвинительных приговоров – это справедливость?

– Это чудовищно.

У нас есть ментальное представление, что жизнь должна быть устроена по справедливости.

Оно рождает революции и бунты. Тебя могут посадить, просто потому что тебя посадят.

И это ни с чем не связано. Жеглов говорил, что невиновных нет и не бывает. Мы все изначально в чем-то виноваты.

И это делает наш народ сильным в момент войны, голода, смирения. Нам себя не жалко – мы же все с червоточинкой.

– Вы чувствуете, что сейчас страна терпит?

– А когда она не терпела? С 2005-го по 2014-й Россия жила очень хорошо.

Мы покупали недвижимость, ездили за границу и были счастливы.

Плюс Олимпиада и Крымнаш.

Это было десятилетие абсолютного ликования, хотя и тогда казалось, что мы что-то терпим, что нам тесновато…

Для меня показатель здоровья общества – это уважение к учителям, врачам, работникам культуры.

Я вхожу в попечительский совет и родительский комитет в школе у дочки. И вижу, что люди, которые формируют нового человека, стали услугой.

Мой отец был учителем. Преподавал в школах, интернатах, детских домах Дзержинска – одного из самых бандитских и разбойничьих городов.

Как-то я зашел к нему на работу и вижу, как он, высокий, идет по коридору, а в руках – витая железная цепочка. Пэтэушник перебегает ему дорогу и отец как даст парню по спине этой цепочкой. А потому что «нечего тут бегать».

Сейчас бы папу посадили, но тогда он выстроил общение «я – хозяин, буду преподавать, а вы будете молчать».

Очень в русской традиции.

В СССР на учителя смотрели как на начальство. А сейчас родители обращаются к учителю сверху вниз: «Что ты себе позволяешь ? Это мой ребенок!»

Это тоже правовой излом. Нельзя кричать на ребенка, нельзя унижать ребенка, нельзя критиковать его увлечения… Список запретов все ширится и ширится.

Учитель под гнетом административных и уголовных законов – пострадавший, он боится детей.

Хотели законность? Учителей не уважают, потому что есть законность. К учителям относятся так, что им самим страшно.

– Право и судебная система у нас очень избирательны…

– Наверное, да.

Я – ополченец с Донбасса. Из России туда незаконно приехали тридцать тысяч человек в качестве добровольцев. Некоторые брали с собой оружие. С точки зрения закона нас всех можно посадить.

Так что не мне говорить «ой как плохо, что законы не работают».

Потому что иначе я должен сдаться. Но сказать «хорошо, что не работают» я тоже не могу.

Я не понимаю, как в нашей сложнейшей действительности приспособить законы к реальности.

Я сам находился в контексте национал-большевистской партии, которая была признана экстремистской. Нас всех должны были убить, сжечь, закопать. И нас сажали, кстати.

Когда я в США рассказываю про деятельность нацболов, мне говорят, что в их стране я уже бы давно сел. И не на пять лет, а на пятьдесят.

Я не могу сказать, что Россия – правовая страна, она бесправная. Но права нет нигде.

– А почему вас не преследуют в России как ополченца?

– Потому что Путин в самом начале сходил в храм и поставил свечку за ополченцев Донбасса.

– То есть царь сказал, что сажать не надо?

– Но не только же меня. Россия полна людей, которых не сажают. А потом запросто могут взять и посадить. И это будет по закону.

– Сейчас Россия – это Путин? Государство – это я?

– У нас не абсолютизм. Путин – это Ельцин Центр и колоссальные вложения в оборонку, Крымнаш и либералы на ключевых местах. Путин – это цветущая сложность.

– Путин – это необязательность исполнения законов.

– Нигде в мире не сажают столько людей за коррупцию, как в России. И все меняется на глазах. В ГАИ раньше 100 процентов брали взятки, теперь – семь. Этническая мафия на рынках почти исчезла. А в Италии с этим ничего не могут поделать.

– Но если приедут чеченцы – всем станет страшно. В этом и есть избирательность. Прилепину можно, Кульчицкому нельзя. Кадырову можно, Куйвашеву нельзя.

– Избирательность – это принцип существования России.

В девятнадцатом веке в Польше предлагали конституцию, а на Кавказе Ермолов сносил деревни. На Дальний Восток вообще ни один государь, кроме Николая Второго не доехал. Тоже избирательность. Сюда – все, туда – ничего. Здесь режем и убиваем, а там армия и конституция. Разве где-то иначе?

Сенаторы США, которые бомбят суверенные страны и сносят режимы, не сядут в тюрьму никогда.

– Сегодня есть в России свобода слова?

– Конечно. Представлены все точки зрения от Шендеровича, Улицкой до Проханова и Лимонова.

Мы можем обсуждать все. Такого нет в Европе. Там тебя просто засунут в дыру.

Там радикалы и анархисты под табу.

– То есть нам можно все?

– Многое. Нельзя обсуждать личную жизнь Путина, но его друзей-вассалов – можно. Навальный выкладывает особняки, доходы их жен и детей. В Интернете тонны компромата на всех из окружения президента. Конечно, об этом не говорит Киселев. Но и на первых каналах США, Франции и Италии так же молчат.

– Навальный уравновешивает систему? Такая альтернатива нужна в России, чтобы выпускать пар?

– Навальный, «Эхо Москвы», «Новая газета» и вся эта условная Болотная площадь – конечно, да.

Они под присмотром, государство платит им деньги, у них есть свои взгляды. Но взгляды эти противоречат русской цивилизации.

Эта альтернатива через запятую говорит: посадите вора, верните Крым, закройте военные базы, выводите войска с Донбасса, сажайте сепаратистов, выходите из Сирии, запретите коммунистов и прекратите влияние РПЦ.

То есть они начинают с коррупции, а заканчивают тем, что мы должны накрыться медным тазом.

И это мне не нравится.

Я готов стоять с ними на одной баррикаде, пока речь про коррупцию.

Но продолжение их риторики отменяет мою жизнь и мои интересы.

– Они выражают мнение меньшинства?

– Это меньшинство, но очень влиятельное.

Если все сфокусировать в одно обидное слово, то они – Антироссия.

Они хотят, чтобы Россия была не такой, какой она была тысячи лет.

– Революцию делает меньшинство. Недавно я был в Ульяновске в музее Ленина.

Ходил по экспозиции и не мог отделаться от мысли, насколько малочисленны были люди, которые перевернули страну.

– Именно в этом и проблема.

98% населения останется дома и не пойдет на возможный Майдан.

И пока одни замрут, другие все перевернут.

Перед революцией в России было 86% крестьянства. Они жили с ощущением приближающейся смерти – с 1901-го по 1918-й в России восемь миллионов человек умерли от голода.

И крестьяне заключили негласный договор с большевиками, мол вы нам не очень симпатичны, но делайте что хотите, лишь бы не было старых порядков.

Сейчас у нас есть условные 86% путинского большинства, но сил, с которыми можно было заключить договор, нет.

С Навальным никто не заключит договор.

– У Навального и оппозиции очень большевистский посыл: «Смотрите, сколько они воруют, мы возьмем и поделим на всех». Мы – умнее и образованнее, мы будем лучше управлять Россией.

После 1991-го, 1993-го и киевского майдана люди на это не купятся.

Нужен лево-правый базис для разных гражданских структур, которые будут работать с правом, понятием справедливости и включать механизмы, которые у нас пока не работают.

Если бы у нас было еще десять лет тишины, мы бы научились судиться как американцы, договариваться о правах как европейцы.

– Еще одно десятилетие тишины – это еще одно десятилетие Путина?

– Путин, не Путин, неважно.

Просто десять лет без экспериментов. Но такого у нас нет, потому что санкции, падение доходов, упадок политической власти, отток капиталов… В ближайшие десять лет в России будет болтанка. Не знаю, насколько сильная, но будет.

– Когда в самолете болтанка, пилот крепко держит штурвал и меняет высоту. Что нам нужно сделать, чтобы не трясло?

 Государству надо леветь.

Нельзя, чтобы 2% населения имели такое количество бабла.

Это неразумно.

Крымнаш – это было левение, государству стало наплевать на людей со сверхдоходами, которые аффилированы в Запад бизнесами, женами, яхтами.

Их не спросили, брать Крым или не брать. И это отлично.

– Что все-таки означает, что страна должна леветь. Раньше вы были нацбол, лимоновец, революционер. Сейчас – наоборот. Вы государственно одобряемый писатель, ветеран Донбасса. Вы же сами правеете.

– Все совсем не так. После романа «Санькя» либералам и демократам говорили, что Прилепин – ваш враг, русофил и государственник. И были правы. Я – неизменен.

Я всегда находился в одной точке. Мне как империалисту было несимпатична либерально-буржуазная Россия образца 2005 года, когда мы сдавали военные базы в Лурдесе и Камране.

А потом российский истеблишмент развернулся в противоположную сторону.

Государство прошло круг и пришло в мою точку. И я сказал: «Здравствуй, государство. Я – Прилепин. Я давно тебя ждал».

Беседовал Богдан Кульчицкий